— Пусть знает, — ответила она сердито, когда я спросил. — Позвони и скажи, что ему... Иди звони!
Ясно было, она что-то не договаривала, и я не стал спрашивать, иначе она снова бы повторила, что Татьяна ехала ко мне. За эти дни Лика привыкла мной командовать, ходила неотрывно, как тень, и спорить не хотелось. Я позвонил Рогачеву и, не здороваясь, сказал:
— Прошу тебя, не приходи...
Он ничего не ответил, помолчал и повесил трубку.
Я потоптался в автомате, подумав, что это все же несправедливо и надо бы набрать номер снова, но Лика стерегла меня, вырвала из будки и потащила дальше.
— Она ехала к тебе, — сказала Лика, угадав мои мысли. — Запомни это навсегда.
Я ничего не ответил.
День похорон выдался холодным; утром падал мелкий сухой снег, а затем стал накрапывать дождь. Небо было низкое, тяжелое. Темные лохматые облака нависали над кладбищем, кропили водой могилы, редкий кустарник, всех нас и бойкий тракторец заморского рода, который готовил могилу. И то, что это происходило на наших глазах, только усиливало безрадостную картину похорон. Все смотрели на работу ковша, и это было тягостно. Мать Татьяны, невысокая женщина в черном платке, уже не плакала, только неотрывно глядела на дочь. Рядом с нею стояла наша бортпроводница, укрывая зонтом и ее, и лицо Татьяны. Начальник службы бортпроводников сказал, что Татьяна летала и у нее было прекрасное будущее; Лика пыталась говорить, но только расплакалась. Вот и все, но крышку пока не закрывали, давая возможность проститься, взглянуть последний раз. Сзади меня какие-то две женщины тихо разговаривали, и одна из них сказала, что Татьяна выходила замуж. Наверное, она показала на меня, потому что другой голос живо подтвердил:
— Ага!
И совершенно равнодушно я подумал, что если здесь кто-то и хоронит, то это только мать Татьяны, для всех остальных похороны были печальным зрелищем. Наверное, я был неправ, но в те минуты мне хотелось только одного — чтобы все поскорее закончилось. На Татьяну я старался не смотреть, потому что лицо ее изменилось и казалось мне чужим. И не покидало такое чувство, будто бы я не знал ее вовсе. Да ведь это, собственно, так и было. Когда надвинули крышку и стали заколачивать гвозди, мне захотелось отвернуться, но я заставил себя смотреть — словно бы в наказание. Я почувствовал, что меня подмывает засмеяться или закричать, потому что я представил черноту гроба, черноту, в которой осталась Татьяна. Лика догнала меня и что-то спросила. Я не понял, но кивнул: какая разница, о чем она спросила, но тогда я обрадовался ее словам и голосу. Она вернулась к матери Татьяны, а я забился поглубже на сиденье и обхватил руками поручень. Люди медленно подходили, и вскоре мы поехали...
