— Что там у вас, все в норме?
— У нас там все в норме.
— Сейчас будем кормить, — сказала она, взглянув на меня несмело, и отвернулась: видно, ей не хотелось заводить разговор. — Завтрак по высшему классу.
— Хорошо, — кивнул я, отдернул немного штору и заглянул в салон: Лика с полным подносом стояла у четвертого ряда — и тогда спросил напрямик: — Зачем он дал тебе часы?
— Не дал, а подарил, — ответила она сразу же. — Почти подарил, а что?
— Какая-то новая форма — почти дарить, — посмеялся я, почувствовав, что с часами Татьяна сейчас расстанется. — Но зачем?
— Любит меня, — ответила она вдруг сердито. — Что тут непонятного.
— А ты его? — спросил я в шутку, и тут, словно бы споткнувшись на слове, вдруг понял, что Татьяна сказала вполне серьезно. Совсем некстати мне подумалось, что она здорово изменилась за этот год полетов и вовсе не похожа на ту стеснительную девушку, которую я запомнил с первой встречи. Кажется, я тогда сказал, что экипаж должен заботиться о бортпроводницах, и попросил Тимофея Ивановича нагреть салон, и она покраснела.
— Почему ты молчишь?
Татьяна не отвечала, продолжая торопливо плескать лимонад по стаканам; кинула пустые бутылки в ящик, и они звякнули.
— Скажи, — просил я. — Не молчи!
Мои слова ее не тронули, а возможно, она их просто не слышала. Собственно, молчание говорило лучше всяких слов, но мне хотелось услышать ее голос и то, как она скажет «Да!». То, что это будет утверждение, я почти не сомневался.
— Скажи, — настаивал я. — Мне надо возвращаться в кабину.
— Что тебе сказать? — спросила она резко и резко повернулась ко мне. — Сказать, что я дура? Это так и есть, но...
Она поставила бутылки, взяла часы и протянула мне.
— Отдай, он все поймет...
Я отстранил их рукой.
— Ты должна отдать сама, — сказал я, думая о том, что Татьяна в чем-то сомневается. — Так будет лучше.
Она осторожно положила часы на книгу.
