— Ну что, проверял кузницу? — спросил он, положив мне руку на плечо.
Я кивнул, и мы пошли домой. Мне показалось, что дядя чем-то расстроен.
У кузницы я крутился только потому, что там стояли сеялки, молотилки, меня притягивало обилие железа и колес; часто я находил себе что-нибудь из бросовых остатков и тащил во двор, под ворчание бабушки, твердо прочившей меня в трактористы.
Мне хотелось развеселить Терентия Ивановича, и я рассказал, что кузнец пообещал мне сделать настоящие коньки к зиме, и неожиданно выпалил:
— Дарница — Ромодан — хреновая дорога!
Дядя остановился.
— Так, — сказал он не сразу. — А еще что знаешь? И откуда?
Я молчал, не представляя, посмеется ли Терентий Иванович или отдерет меня за уши, а он, спросив, почесал пальцем нос, как бы говоря: «Известно — откуда». Порылся в сумке и вытащил маленький кусок колбасы, завернутый в промасленную бумагу.
— Держи! — сказал, отдавая. — Не такая она и... плохая, эта дорога. Тебе вот гостинец привезла, понял?
Я уже грыз вкусно пахнувшую колбасу и только кивнул, понял, мол, чего там не понять.
— Молодец, — похвалил дядя и спросил, что еще я знаю.
— О получке, — сказал я, покончив с колбасой. — А ты ругаться не будешь?
Терентий Иванович ответил, что ругать не будет, и я, доверившись ему, сказал, какими словами дают отправление поездов, и изобразил рассерженное лицо начальника станции. Не забыл о дядиной получке, и поскольку она в моем понимании шла неразрывно с дулей, то я сложил эту незамысловатую фигуру.
— Привезу тебе конфет, — смеялся Терентий Иванович, видя, как я ловко его передразниваю. — Но ты больше... А как начальник станции? покажи еще раз...
Я остановился и, изобразив рассерженное лицо начальника станции, повел рукой так, будто бы подталкивал состав, и сказал скрипучим голосом:
— Давай, родимый, давай! Перегон пустует!..
Терентий Иванович от души смеялся, и я радовался, глядя на него. Так, можно сказать, весело мы и пришли домой, а вечером, засыпая на печке, я слышал, как дядя рассказывал бабушке и маме, и они тоже смеялись. Но потом дядя обругал станцию, сказав, что лучше бы уйти оттуда подальше, потому что там кого-то забрали. Моя мама вздохнула, а я понял, что там кто-то заболел и его увезли лечить. И уснул счастливым сном, зная, что рядом дядя, мама и бабушка.
Кондуктором Терентий Иванович проработал года два, а затем перешел в составители поездов, говоря нам, что это временно и что он найдет что-нибудь другое или же уедет. Разговоры об отъезде пугали меня, потому что уже тогда я не представлял своей жизни без дяди. К счастью, он никуда не уехал, а временная, как он говорил, работа составителем затянулась на двадцать лет. Пришлось ему вволю побегать по товарному парку, и он настолько привык, что позабыл об отъезде. Женившись, дядя от нас ушел, и они с женой какое-то время перебивались у ее родителей, а потом перебрались в поселок при железнодорожной станции и стали строить дом. Видел я Терентия Ивановича тогда крайне редко, скучал по нему и, когда он выбирался к нам, не отпускал его домой.
— Живи с нами, — просил я его. — Живи, а?
Он терпеливо объяснял, что теперь у него есть другой дом и он должен жить там. Я это понимал, но мне так хотелось, чтобы дядя всегда был рядом.
Моя мать слышала это, а после как-то виновато глядела на меня и вздыхала, вспоминая, верно, своего мужа — моего отца, который оставил нас, уехал и жил неизвестно где.
Когда у Терентия Ивановича появился сын, он перестал к нам даже наведываться, и я не видел его, можно сказать, годами, знал только, что он продолжает строить дом и что ему очень некогда. Бабушка с моей мамой теперь говорили о кирпичах, досках, о самане и о том, что надо продать картошку и набрать немного денег для Терентия Ивановича.
— Эта стройка все силы вытянет, — сказала как-то бабушка и печально покачала головой. — Ни купить, ни достать...